В п астафьева царь рыба. ««Царь рыба» В.П.Астафьева

В п астафьева царь рыба. ««Царь рыба» В.П.Астафьева

• ЖАНРЫ
• АВТОРЫ
• КНИГИ 589 798
• СЕРИИ
• ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 548 420

Царь-рыба: повествование в рассказах

Виктор Петрович АСТАФЬЕВ,

классик русской прозы XX века, который своей искренностью, неподдельной болью о судьбах Родины и народа завоевал любовь миллионов читателей

Сорок лет назад, в 1978 году, в Красноярском книжном издательстве вышло повествование в рассказах «Царь-рыба», которое уже было признано читателями после публикации в журнале «Наш современник». Знаковым для русской литературы XX века был факт одновременного попадания в 1976 году в зенит общественного интереса этой книги В. П. Астафьева наряду с повестями В. Г. Распутина «Прощание с Матерой», Г. Н. Троепольского «Белый Бим Черное ухо», романом С. П. Залыгина «Комиссия». И на таком замечательном культурном фоне астафьевский голос оказался отчетливо слышен… «Царь-рыба» получает высшие оценки: Государственную премию СССР, широкий резонанс за рубежом, по мотивам повествования снимут фильм «Таежная повесть», книга выдержит достаточно много изданий, о ней будут написаны более сотни критических статей, исследований литературоведов, лингвистов, философов.

В. П. Астафьев работал над «Царь-рыбой» три с половиной года, мучительно искал форму, боролся с цензурой за публикацию, жертвовал отдельными главами («Дамка», «Норильцы»). Глава «Норильцы» была доработана и под заголовком «Не хватает сердца» увидела свет лишь в 1990 году в том же «Нашем современнике». Содержание данного рассказа по-своему дополняет открытую в литературе перестроечного времени тему репрессий, перекликается с традицией изображения Сибири как места каторги, ссылки. Жестокая судьба беглого лагерника явилась для автора важной возможностью критического социального высказывания. При всей остроте проблематики данной главы и ее значимости в контексте творческой эволюции В. П. Астафьева она в художественном отношении, на наш взгляд, автономна. Книга «Царь-рыба» состоялась и произвела масштабный резонанс в том виде, который она имела в издании 1978 года. Это обусловило установку переиздать ее в первоначальном варианте.

Время (сорокалетний юбилей первого отдельного издания) доказывает, что у книги выстраданно и оправданно счастливая судьба.

А герои астафьевского повествования менее всего похожи на счастливых людей. И горькие размышления писателя прежде всего об этом. Вопреки быстро закрепившемуся за книгой определению «экологическая проза» Астафьев утверждает следующее: «…от размышлений о состоянии природы перешел к взаимоотношениям человека и природы, а там уже и к главному для себя – как понимаю на сегодняшний момент, – природе самого человека, которому все вокруг нипочем и ни к чему. А тут уж шаг от внутреннего одиночества – к одичанию… Но при этом я никого не обличаю и не обвиняю, всего лишь – пишу, что вижу, чувствую, что волнует». Своеобразие творческой индивидуальности Астафьева, собственно, и заключается в стремлении преодолеть любые стереотипы в искусстве, чего бы это ни касалось – жанра, стиля, проблематики, темы: «Будь моя воля, закрыл бы производственные, деревенские темы, потому что есть только общечеловеческие проблемы…» При внешнем многообразии тем и сюжетов в астафьевской прозе изначально преобладает одна важнейшая линия: путем реалистического отражения жизни, личной судьбы, неразрывно связанной со временем и судьбой народного слоя, к которому он принадлежит, с многовековой культурой народного бытия, – выйти к художественно-философской форме осмысления законов человеческого существования.

Очерки или отдельные рассказы складывались в целостное повествование в силу трех образных единств: место действия – приенисейская северная Сибирь, Енисей и его притоки, тайга, тундра, рыбацкие и охотничьи поселения – словом, особое художественное пространство, которое кому-то кажется экзотичным, далеким от цивилизации, второй «сквозной» образ – природный человек Аким и, наконец, герой-повествователь, действующий и рефлексирующий в форме исповеди, воспоминаний, проповеди.

Астафьев пишет только о тех местах и людях, которых хорошо знает. Родная Овсянка осталась в далеком детстве, Игарка, Красноярск, дороги войны, 18 лет послевоенной жизни в Чусовом, 6 лет – в Перми, затем Вологда, где, собственно, и рождается из-под его пера «Царь-рыба». Доминантой творчества всегда остается Сибирь. На родину, как признавался писатель, наезжал не только «по зову кратких скорбных телеграмм» хоронить родственников, но и по другому зову: «случались счастливые часы и ночи у костра на берегу реки, подрагивающей огнями бакенов, до дна пробитой золотыми каплями звезд; слушать не только плеск волн, шум ветра, гул тайги, но и неторопливые рассказы людей у костра…», в такие ночи «все в природе обретает ту долгожданную миротворность, когда слышно лишь младенчески-чистую душу ее…»

С ностальгически-пасторальной интонации начинается первый рассказ «Бойе», задавая основные мотивы книги – возвращение к первоосновам человеческой жизни, вечности природы и возможности ощущать «узловую связь» с природным миром для человека с чистым сердцем. Названными мотивами пронизана лирико-философская глава «Капля» и ряд пейзажных миниатюр-отступлений в других рассказах. Это возвышает повествование до лучших образцов натурфилософской прозы и поэзии XX века. Перед нами художественные этюды – стихотворения в прозе: «…не слухом, не телом, а душою природы, присутствующей и во мне, я почувствовал вершину тишины, младенчески пульсирующее темечко нарождающегося дня – настал тот краткий миг, когда над миром парил лишь Божий дух един, как рекли в старину. На заостренном конце продолговатого листа набухла, созрела продолговатая капля и, тяжелой силой налитая, замерла, боясь обрушить мир своим падением. И я замер». Капля – это символ хрупкой гармонии мира, натурфилософский образ единства малого и великого, зависимости судьбы (мира, планеты, вселенной) от единичного, незаметного, но сущностного.

Лирико-исповедальный монолог содержит элегическую тональность и мотив страха за жизнь, но не за свою. Для автора, прошедшего через самую страшную в истории войну, мучительна мысль о возможной гибели всего живого. Герой-повествователь метафорически сближает образ висящей капли росы с образом планеты, как бы всегда висящей на краю гибели. Он апеллирует к человеческому разуму, инстинкту самосохранения, призывая следовать принципам высокой человечности во имя всего живого. Так экологическая проповедь вбирает антивоенный пафос, христианскую убежденность в силе слова, в первичности духовного начала жизни, апокалиптический мотив и предупреждение о возможной катастрофе, в этом проявляется мировоззренческая природа всех художественных и публицистических сентенций Астафьева.

Для середины 1970-х годов пиетет перед чудом природного мира – книжный анахронизм, торжествует ведь базаровский принцип «природа – не храм, а мастерская», всякий должен ощущать себя в природном космосе не «тварью дрожащей», а «право имеющим» – царем! Но какой же царь достался природе? Астафьев отвечает на этот вопрос, начиная со второй страницы книги.

Все пасторали разрушаются по вине не только бездушной государственной машины, но, в изображении Астафьева, и самими людьми, дошедшими до крайнего равнодушия, азартного стяжательства. Писатель выводит своеобразный типологический ряд русских людей, в которых душевная скудость соединена с жестокостью, алчностью, пьянством или установкой жить одним днем. В этом ряду – персонажи «Царь-рыбы» и открывающего ее рассказа «Бойе», включая папу автобиографического героя. Образ собаки-друга, или «бойе», в соответствии с мифологией северных народов, воплощает этический идеал, реализует представления восточной религии: «единая душа у всего живого». Душа погибшей собаки приходит на помощь людям, которых сама Природа наказывает за недостойное поведение. Трое охотников одичали и озверели на зимовье не от голода, от безделья и абсолютной внутренней пустоты. Автор подчеркивает, что пищи на зимовье было запасено достаточно. Но даже тому из персонажей, который родом из старообрядцев, не присущи моральные качества. Верховодит на зимовье бывший заключенный, пытаясь внедрить хотя бы блатные «понятия» и совершая языческий обряд братания кровью. В развитии сюжета автор дает понять, что расчеловечивание наступает одновременно с попранием норм экологической этики. Забывший представления предков, основанные на пиетете перед силами природы, не имея за душой ничего от христианской морали, одержимый только идеей наживы, человек-охотник может быть жестоко, но справедливо наказан. Акт возмездия осуществит сама Природа, как бы случайно насылая гибель в виде той или иной своей природной силы: погодной стихии, миража шаманки, дикого зверя… Сравнение между одичавшими охотниками и очеловеченным псом заставляет вспомнить небезызвестное высказывание натуралиста: «Чем больше узнаю людей, тем больше люблю собак».

Виктор Астафьев – Царь-рыба

Виктор Астафьев – Царь-рыба краткое содержание

Царь-рыба читать онлайн бесплатно

Молчал, задумавшись, и я,

Привычным взглядом созерцая

Зловещий праздник бытия,

Смятенный вид родного края.

Если мы будем себя вести как следует,

то мы, растения и животные, будем

существовать в течение миллиардов лет,

потому что на солнце есть большие запасы

топлива и его расход прекрасно регулируется.

По своей воле и охоте редко уж мне приходится ездить на родину. Все чаще зовут туда на похороны и поминки — много родни, много друзей и знакомцев — это хорошо: много любви за жизнь получишь и отдашь, да хорошо, пока не подойдет пора близким тебе людям падать, как падают в старом бору перестоялые сосны, с тяжелым хрустом и долгим выдохом…

Однако доводилось мне бывать на Енисее и без зова кратких скорбных телеграмм, выслушивать не одни причитания. Случались счастливые часы и ночи у костра на берегу реки, подрагивающей огнями бакенов[1], до дна пробитой золотыми каплями звезд; слушать не только плеск волн, шум ветра, гул тайги, но и неторопливые рассказы людей у костра на природе, по-особенному открытых, рассказы, откровения, воспоминания до темнозори, а то и до утра, занимающегося спокойным светом за дальними перевалами, пока из ничего не возникнут, не наползут липкие туманы, и слова сделаются вязкими, тяжелыми, язык неповоротлив, и огонек притухнет, и все в природе обретет ту долгожданную миротворность, когда слышно лишь младенчески-чистую душу ее. В такие минуты остаешься как бы один на один с природою и с чуть боязной тайной радостью ощутишь: можно и нужно, наконец-то, довериться всему, что есть вокруг, и незаметно для себя отмякнешь, словно лист или травинка под росою, уснешь легко, крепко и, засыпая до первого луча, до пробного птичьего перебора у летней воды, с вечера хранящей парное тепло, улыбнешься давно забытому чувству — так вот вольно было тебе, когда ты никакими еще воспоминаниями не нагрузил память, да и сам себя едва ли помнил, только чувствовал кожей мир вокруг, привыкал глазами к нему, прикреплялся к древу жизни коротеньким стерженьком того самого листа, каким ощутил себя сейчас вот, в редкую минуту душевного покоя…

Но так уж устроен человек: пока он жив — растревоженно работают его сердце, голова, вобравшая в себя не только груз собственных воспоминаний, но и память о тех, кто встречался на росстанях жизни и навсегда канул в бурлящий людской водоворот либо прикипел к душе так, что уж не оторвать, не отделить ни боль его, ни радость от своей боли, от своей радости.

…Тогда еще действовали орденские проездные билеты, и, получив наградные деньги, скопившиеся за войну, я отправился в Игарку, чтобы вывезти из Заполярья бабушку из Сисима.

Дядья мои Ваня и Вася погибли на войне, Костька служил во флоте на Севере, бабушка из Сисима жила в домработницах у заведующей портовым магазином, женщины доброй, но плодовитой, смертельно устала от детей, вот и просила меня письмом вызволить ее с Севера, от чужих, пусть и добрых людей.

Я многого ждал от той поездки, но самое знаменательное в ней оказалось все же, что высадился я с парохода в момент, когда в Игарке опять что-то горело, и мне показалось: никуда я не уезжал, не промелькнули многие годы, все как стояло, так и стоит на месте, вон даже такой привычный пожар полыхает, не вызывая разлада в жизни города, не производит сбоя в ритме работы. Лишь ближе к пожару толпился и бегал кой-какой народ, гундели красные машины, по заведенному здесь обычаю качая воду из лыв и озерин, расположенных меж домов и улиц, громко трещала, клубилась черным дымом постройка, к полному моему удивлению оказавшаяся рядом с тем домом, где жила в домработницах бабушка из Сисима.

Хозяев дома не оказалось. Бабушка из Сисима в слезах пребывала и в панике: соседи начали на всякий случай выносить имущество из квартир, а она не смела — не свое добро-то, вдруг чего потеряется.

Ни обопнуться, ни расцеловаться, ни всплакнуть, блюдя обычай, мы не успели. Я с ходу принялся увязывать чужое имущество. Но скоро распахнулась дверь, через порог рухнула тучная женщина, доползла на четвереньках до шкафчика, глотнула валерианки прямо из пузырька, отдышалась маленько и слабым мановением руки указала прекратить подготовку к эвакуации: на улице успокоительно забрякали в пожарный колокол — чему надо сгореть, то сгорело, пожар, слава богу, на соседние помещения не перекинулся, машины разъезжались, оставив одну дежурную, из которой неспешно поливали чадящие головешки. Вокруг пожарища стояли молчаливые, ко всему привычные горожане, и только сажей перепачканная плоскоспинная старуха, держа за ручку спасенную поперечную пилу, голосила по кому-то или по чему-то.

Пришел с работы хозяин, белорус, парень здоровый, с неожиданною для его роста и национальности продувной рожей и характером. Мы с ним и с хозяйкою крепко выпили. Я погрузился в воспоминания о войне, хозяин, глянув на мою медаль и орден, сказал с тоской, но безо всякой, впрочем, злости, что у него тоже были и награды, и чины, да вот сплыли.

Назавтра был выходной. Мы с хозяином пилили дрова в Медвежьем логу. Бабушка из Сисима собиралась в дорогу, брюзжала под нос: «Мало имя меня, дак ишшо и пальня сплатируют!» Но я пилил дрова в охотку, мы перешучивались с хозяином, собирались идти обедать, как появилась по-над логом бабушка из Сисима, обшарила низину не совсем еще выплаканными глазами и, обнаружив нас, потащилась вниз, хватаясь за ветки. За нею плелся худенький, тревожно знакомый мне паренек в кепочке-восьмиклинке, в оборками висящих на нем штанах. Он смущенно и приветно мне улыбался. Бабушка из Сисима сказала по-библейски:

Да, это был тот самый малый, что, еще не научившись ходить, умел уже материться и с которым однажды чуть не сгорели мы в руинах старого игарского драмтеатра.

Отношения мои после возвращения из детдома в лоно родимой семьи опять не сложились. Видит бог, я пытался их сложить, какое-то время был смирен, услужлив, работал, кормил себя, часто и мачеху с ребятишками — папа, как и прежде, пропивал вес до копейки и, следуя вольным законам бродяг, куролесил по свету, не заботясь о детях и доме.

Кроме Кольки, был уже в семье и Толька, а третий, как явствует из популярной современной песни, хочет он того или не хочет, «должен уйти», хотя в любом возрасте, на семнадцатом же году особенно, страшно уходить на все четыре стороны — мальчишка не переборол еще себя, парень не взял над ним власти — возраст перепутный, неустойчивый. В эти годы парни, да и девки тоже, совершают больше всего дерзостей, глупостей и отчаянных поступков.

Но я ушел. Навсегда. Чтоб не быть «громоотводом», в который всаживалась вся пустая и огненная энергия гулевого папы и год от года все более дичающей, необузданной в гневе мачехи, ушел, но тихо помнил: есть у меня какие-никакие родители, главное, ребята, братья и сестры, Колька сообщил — уже пятеро! Трое парней и две девочки. Парни довоенного производства, девочки создались после того, как, повоевав под Сталинградом в составе тридцать пятой дивизии в должности командира сорокапятки, папа, по ранению в удалую голову, был комиссован домой.

Я возгорелся желанием повидать братьев и сестер, да, что скрывать, и папу тоже повидать хотелось. Бабушка из Сисима со вздохом напутствовала меня:

— Съезди, съезди… отец всеш-ки, подивуйся, штоб самому эким не быть…

Работал папа десятником на дровозаготовках, в пятидесяти верстах от Игарки, возле станка Сушково. Мы плыли на древнем, давно мне знакомом боте «Игарец». Весь он дымился, дребезжал железом, труба, привязанная врастяжку проволоками, ходуном ходила, того и гляди отвалится; от кормы до носа «Игарец» пропах рыбой, лебедка, якорь, труба, кнехты, каждая доска, гвоздь и вроде бы даже мотор, открыто шлепающий на грибы похожими клапанами, непобедимо воняли рыбой. Мы лежали с Колькой на мягких белых неводах, сваленных в трюм. Между дощаным настилом и разъеденным солью днищем бота хлюпала и порой выплескивалась ржавая вода, засоренная ослизлой рыбьей мелочью, кишками, патрубок помпы забивало чешуей рыбы, она не успевала откачивать воду, бот в повороте кренило набок, и долго он так шел, натужно гукая, пытаясь выправиться на брюхо, а я слушал брата. Но что нового он мог мне рассказать о нашей семейке? Все как было, так и есть, и потому я больше слышал не его, а машину, бот, и теперь только начинал понимать, что времени все же минуло немало, что я вырос и, видать, окончательно отделился от всего, что я видел и слышал в Игарке, что вижу и слышу на пути в Сушково. А тут еще «Игарец» булькал, содрогался, старчески тяжело выполнял привычную свою работу, и так жаль было мне эту вонючую посудину.

Царь-рыба

Игнатьич — главный герой новеллы. Этого человека уважают односельчане за то, что он всегда рад помочь советом и делом, за сноровку в ловле рыбы, за ум и сметливость. Это самый зажиточный человек в селе, все делает «ладно» и разумно. Нередко он помогает людям, но в его поступках нет искренности. Не складываются у героя новеллы добрые отношения и со своим братом.

В селе Игнатьич известен как самый удачливый и умелый рыбак. Чувствуется, что он в избытке обладает рыбацким чутьём, опытом предков и собственным, обретённым за долгие годы. Свои навыки Игнатьич часто использует во вред природе и людям, так как занимается браконьерством. Истребляя рыбу без счета, нанося природным богатствам реки непоправимый урон, он сознаёт незаконность и неблаговидность своих поступков, боится «сраму», который может его постигнуть, если браконьера в темноте подкараулит лодка рыбнадзора. Заставляла же Игнатьича ловить рыбы больше, чем ему было нужно, жадность, жажда наживы любой ценой. Это и сыграло для него роковую роль при встрече с царь-рыбой.

Рыба походила на «доисторического ящера», «глазки без век, без ресниц, голые, глядящие со змеиной холодностью, чего-то таили в себе». Игнатьича поражают размеры осетра, выросшего на одних «козявках» и «вьюнцах», он с удивлением называет его «загадкой природы». С самого начала, с того момента, как увидел Игнатьич царь-рыбу, что-то «зловещее» показалось ему в ней, и позже понял, что «одному не совладать с этаким чудищем».

Желание позвать на подмогу брата с механиком вытеснила всепоглощающая жадность: «Делить осетра. В осетре икры ведра два, если не больше. Икру тоже на троих?!» Игнатьич в эту минуту даже сам устыдился своих чувств. Но через некоторое время «жадность он почёл азартом», а желание поймать осетра оказалось сильнее голоса разума. Кроме жажды наживы, была ещё одна причина, заставившая Игнатьича помериться силами с таинственным существом. Это удаль рыбацкая. «А-а, была не была! — подумал главный герой новеллы. — Царь-рыба попадается раз в жизни, да и то не «всякому Якову».

Отбросив сомнения, «удало, со всего маху Игнатьич жахнул обухом топора в лоб царь-рыбу. ». Вскоре незадачливый рыбак оказался в воде, опутанный своими же удами с крючками, впившимися в тела Игнатьича и рыбы. «Реки царь и всей природы царь — на одной ловушке», — пишет автор. Тогда и понял рыбак, что огромный осётр «не по руке ему». Да он и знал это с самого начала их борьбы, но «из-за этакой гады забылся в человеке человек». Игнатьич и царь-рыба «повязались одной долей». Их обоих ждёт смерть. Страстное желание жить заставляет человека рваться с крючков, в отчаянии он даже заговаривает с осетром. «Ну что тебе. Я брата жду, а ты кого?» — молит Игнатьич. Жажда жизни толкает героя и на то, чтобы перебороть собственную гордыню. Он кричит: «Бра-ате-ельни-и-и-ик. »

Игнатьич чувствует, что погибает. Рыба «плотно и бережно жалась к нему толстым и нежным брюхом». Герой новеллы испытал суеверный ужас от этой почти женской ласковости холодной рыбы. Он понял: осётр жмётся к нему потому, что их обоих ждёт смерть. В этот момент человек начинает вспоминать своё детство, юность, зрелость. Кроме приятных воспоминаний, приходят мысли о том, что его неудачи в жизни были связаны с браконьерством. Игнатьич начинает понимать, что зверский лов рыбы всегда будет лежать на его совести тяжёлым грузом. Вспомнился герою новеллы и старый дед, наставлявший молодых рыбаков: «А ежли у вас, робяты, за душой што есть, тяжкий грех, срам какой, варначество — не вяжитесь с царью-рыбой, попадётся коды — отпушшайте сразу».

Слова деда и заставляют астафьевского героя задуматься над своим прошлым. Какой же грех совершил Игнатьич? Оказалось, что тяжкая вина лежит на совести рыбака. Надругавшись над чувством невесты, он совершил проступок, не имеющий оправдания. Игнатьич понял, что этот случай с царь-рыбой — наказание за его дурные поступки.

Обращаясь к Богу, Игнатьич просит: «Господи! Да разведи ты нас! Отпусти эту тварь на волю! Не по руке она мне!» Он просит прощения у девушки, которую когда-то обидел: «Прос-сти-итееее. её-еээээ. Гла-а-аша-а-а, прости-и-и». После этого царь-рыба освобождается от крюков и уплывает в родную стихию, унося в теле «десятки смертельных уд». Игнатьичу сразу становится легче: телу — оттого что рыба не висела на нем мёртвым грузом, душе — оттого что природа простила его, дала ещё один шанс на искупление всех грехов и начало новой жизни.

Источники:

http://www.litmir.me/br/?b=625617&p=1
http://nice-books.ru/books/proza/sovetskaja-klassicheskaja-proza/133224-viktor-astafev-car-ryba.html
http://briefly.ru/astafev/car-ryba/